ВЛАДИМИР НАБОКОВ

Хотя американским писателем В.Набоков может быть назван весьма условно - равно как и русским писателем тоже. В действительности он не был ни тем, ни другим - являя собой уникальный в литературе ХХ века тип писателя-космополита, все творчество которого пронизано тщательно им скрываемым чувством бездомности. Набоков - также единственный в своем роде пример писателя, достигшего равного совершенства в своих произведениях, созданных как на русском, так и на английском языках. Начало его творческой деятельности приходится на годы жизни в Берлине, где под псевдонимом "В.Сирин" выходят его первые книги: романы "Машенька" (1926), "Защита Лужина" (1929), "Подвиг" (1931), "Дар" (1937). С 1941 г. начинается - уже в Америке, куда писатель переезжает в 1940 году (американское гражданство он получил в 1945 г.) - англоязычный период творчества Набокова: выходит роман-хроника "Подлинная жизнь Себастьяна Найта". Десятью годами позже Набоков, чье творчество всегда носило полуавтобиографический характер, выпускает написанную на английском языке настоящую автобиографическую книгу "Убедительное свидетельство" (ее второй вариант "Другие берега" (1954) - написан по-русски, третий, "Память, говори" (1966) - снова по-английски). Мировую известность (и скандальную славу) принес Набокову роман "Лолита" (Париж, 1955; американское издание - 1957; на рус.яз. - 1967). В 1969 году выходит в свет самое зашифрованное произведение Набокова - роман "Ада, или Страсть", где писатель, вслед за Джойсом, пытается создать универсальную мифологему действительности. Неслучайны два тома литературной критики, вышедшие уже после кончины Набокова: "Лекции по литературе" (1980), куда вошли статьи, посвященные западным писателям, и "Лекции по русской литературе" (1981). Занятия русской литературой проходят сквозь всю творческую жизнь Набокова: 1944 г. - сборник "Три русских поэта" (переводы из Пушкина, Лермонтова, Тютчева); 1960 - перевод "Слова о полку Игореве"; 1969 - фундаментальный (хотя во многом и спорный) труд - перевод "Евгения Онегина" с обширным филологическим и реальным комментарием. Великолепный знаток всей мировой литературы (как правило резко отрицавший чье-либо на себя влияние), родившийся и проживший 20 лет в России, затем странствовавший по Европе, на 14 лет обретший "новую родину" в США, закончивший свои дни в Швейцарии, Владимир Набоков жил везде и нигде. Странствуя по миру, он в своих книгах этот мир - вольно или невольно - фиксировал, причем " в его минуты роковые". Поэтому миру он и принадлежит. Если и вела по жизни Набокова какая-нибудь идея, то именно эта: что мир - един. А человек, в любой его точке, благополучен ли он или несчастлив, - всегда одинок.

Сайт People's History

 

 

ОХОТНИК НА БАБОЧЕК

Верить Набокову нельзя. Не верить ему невозможно. В автобиографическом романе «Другие берега» много сказано о цвете неба, о расплывчатых огнях Невского, о тонкой сущности Биаррица, где ещё только строится «Карлтон» и по променаду прогуливаются дамы в бланжезных легких манто и широкополых шляпах с густыми белыми вуалями. Поди пойми сегодня, что значит «бланжезный», поди прогуляйся вдоль пляжа в шляпе с вуалью. Но о реальных событиях набоковской жизни читатель узнает ровно столько, сколько позволит насмешливый автор. Прошлое Набокова - это неодушевленные развалины, по которым неприкаянно бродят историки-экскурсоводы, давно потерявшие своих туристов.

Когда Эндрю Филд взялся за биографию Набокова, знаменитого писателя и скучного пожилого человека, которого тщетно подозревали во всевозможных грехах (прежде всего в педофилии), Набоков поставил условие: из текста будет выкинуто все, что ему не понравится. Хотя вряд ли там было что выкидывать: когда читаешь набоковские биографии, кажется, что этот господин всегда был пожилым.

В его дивном сонном написанном мире осталась покинутая Россия, потом туда провалилась довоенная Европа - Берлин, безденежье, любовь, коллекция бабочек, оставленная в каком-то подвале в Париже во время побега из Европы в США. Постепенно этим туманом затягивается и Америка. Остаются только фотографии, уцелевшие коллекции бабочек, шахматные задачи. И слова, образы, пришпиленные к страницам. Любовь? Ностальгия? Разочарования? Писательская зависть? Да все здесь, в книгах, в синем сонном мире, где все так, как хотел автор.

Июльская бабочка

Первую любовь, которую в разных своих книгах Набоков называл Тамарой, Машенькой или Люсет, на самом деле звали Валей, Валей Шульгиной. Все те девочки на пляже в Биаррице - прелестные, нежные, которых Набоков позже опишет в «Лолите» с такой яркостью, что действительно впору будет обвинять в педофилии его, а не Гумберта, - все они были лишь ее предшественницами.

Шульгины снимали дачу в Рождествене - там было имение, принадлежавшее дяде будущего писателя. Они встречались в старом парке - шестнадцатилетний Владимир, живший неподалеку, и пятнадцатилетняя Валя. Впервые он увидел ее в июльский день, когда кругом сияло и зыбилось лето, а где-то далеко и неощутимо уже второй год тянулась война. «Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию...» Ее чертами он наделял потом почти всех своих героинь. Очень скоро жизнь без Вали стала казаться Набокову физической невозможностью. Он говорил, что женится на ней, как только закончит учебу, она смеялась: «Ты нарочно говоришь глупости». В «Других берегах» он напишет о гувернере, пытавшемся подсмотреть за их объятиями в подзорную трубу, о том, как после переезда в Петербург эта любовь «дала длинную тонкую трещину» и как трещина эта стала почти незаметной на следующее лето. А потом - разрыв. Набоков утверждал, что не помнит, как, почему это случилось.

С попытки воссоздать эту любовь на бумаге в романе «Другие берега» начнется литературная биография Набокова. Темный румянец Вали, ее татарские горящие глаза живут во всех его текстах.

В 1917 году Набоковы переехали в Ялту, но еще до этого роман с Валей умер, высох. Было еще какое-то письмо от нее, одна мимолетная встреча, но из этой куколки никогда не вылупится бабочка. «Когда я думаю о моей любви к кому-либо, у меня привычка проводить радиусы от этой любви, от нежного ядра личного чувства к чудовищно ускользающим точкам Вселенной», - признавался Набоков. В тот момент самой ускользающей точкой Вселенной была Россия, страна, одарившая его восприимчивостью, чувством языка и ощущением отчаяния. Валя, ее смех, ее говорок, блеск ее глаз навсегда будут связаны для Набокова с Россией. «Потеря родины оставалась для меня равнозначной потере возлюбленной», - скажет он, описывая, как в Ялте ощутил горечь и вдохновение изгнания, держа в руках Валино последнее письмо.

Одна тень на двоих

Потом будет учеба в Кембридже. Потом отец писателя Владимир Дмитриевич погибнет от рук убийц.

В начале двадцатых Набоков окажется в Берлине. Он заводит разнообразные интрижки, даже собирается жениться - сначала на Романе Клячкиной. Но она отказывает Набокову: у нее роман с поэтом-турком, зачем ей еще один поэт? Потом на Светлане Зиверт - с ней Набоков даже был помолвлен. Родители Светланы поставили условие - сочинитель стишков должен найти работу. Карьера банковского служащего Набокова длилась всего три дня. Неудивительно, что родители Светланы решают расторгнуть помолвку. Но Набоков не приходит в отчаяние, он пишет стихи о любви и переводит.

Это было смутное, нищее время. Набоков снимался в массовке в кино, зарабатывая на кусок хлеба, собирался отправиться летом на юг Франции сезонным рабочим, а пока вел светскую жизнь.

И вот в мае 1923 года, через три месяца после расставания со Светланой, на одном из благотворительных балов он впервые увидел Веру Слоним, свою будущую жену. Потом он скажет в «Даре»: мало того, что она «была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой, но оба они, образуя одну тень, были созданы по мерке чего-то не совсем понятного, но дивного и благожелательного, бессменно окружавшего их».

Судьба и вправду очень старалась, плетя узоры, заманивая Набокова и Веру в свои сети. Вера была знакома с мальчиками из Тенишевского училища, где учился Набоков, но его не знала; она работала в издательстве, куда он приходил, но ее как раз не было на месте; наконец, она знала его стихи. Теперь он писал только для нее, она перепечатывала рассказы на машинке. Через два года такой идиллической жизни они поженились.

Он стал зарабатывать репетиторством - давал уроки тенниса, бокса, английского и французского языка. Получал небольшие гонорары за свои шахматные задачи. «Меня лично пленяли в задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости...» - признается он в «Других берегах».

Шахматы гипнотизировали Набокова своей силой, красотой, точностью всю жизнь. Говорят, он даже однажды проиграл будущему чемпиону мира Алехину. Роман «Защита Лужина», герой которого так похож на Алехина, Набоков напишет в 1929 году в Ле Булу - курорте на испанской границе. Кстати, оттуда Набоков и Вера привезли превосходную коллекцию бабочек.

Адюльтер по-французски

Кто-то из знакомых Набокова писал, что «жене своей он, вероятно, ни разу не изменил... знал только одно свое мастерство». Но была одна любовь в его жизни, которая чуть было не разрушила семью.

Семья - жена и маленький сын Дмитрий были вынуждены уехать из Германии в Прагу: Вера была еврейкой, а фашистский режим уже заявлял о себе. Набоков жил в Париже, где и познакомился с Ириной Гваданини.

Она славилась «неряшливыми связями» и писала стихи. А он тайно встречался с ней в Париже - и возвращался оттуда в Прагу. Целовал жену и ребенка, гулял с ними по паркам - и писал Ирине письма, в которых жаловался на «неизбежную вульгарность обмана». Вера долгое время ничего не знала или не хотела знать. Но неизбежное объяснение все же состоялось. Вера сказала, что, раз Набоков влюблен, он должен немедленно вернуться в Париж.

Биограф Эндрю Филд утверждает, что в письмах Набоков признался Ирине во всех прегрешениях и благодарил ее за наслаждение, которого не испытал с другими. Но на разрыв с женой он пойти не смог, связь с Ириной была прекращена.

Финал этого романа был не по-набоковски пошлым. Семья писателя жила тогда в Канне, семейная жизнь вроде бы налаживалась. И вдруг приезжает Ирина, без предупреждения появляется на каннском пляже - в тот момент, когда Набоков пришел с трехлетним Митей для утреннего купания. Она пытается объясниться, он просит ее немедленно уехать. Потом появляется Вера, семья уходит завтракать, а Ирина остается одна на пляже. Сразу после этой сцены Набоков отсылает Ирине ее письма и требует, чтобы она вернула все, что он ей писал.

Через много лет, направляясь в Швейцарию, разбогатевший, но очень прижимистый Набоков пошлет умирающей от нищеты Ирине Гваданини чек на скромную сумму. С той каннской встречи они не виделись никогда. Он выбрал семью, покой и успех.

Американская энтомология

В 1940 году немцы вошли во Францию. Больше медлить было нельзя - Набоков на последние деньги покупает билеты в Америку. Через много лет, вернувшись в Европу, он никогда не пересечет границу Германии: «Боюсь пожать руку убийце».

Америка приняла писателя легко. В 1945 году Набоковы получили американское гражданство. Он читает лекции по русской литературе, работает в энтомологическом отделе Нью-Йоркского музея естественной истории. В одном письме напишет: «Четыре дня в неделю провожу за микроскопом в моей изумительной энтомологической лаборатории, исследуя трогательнейшие органы. Я описал несколько видов бабочек, один из которых поймал сам, в совершенно баснословном ущелье, в горах Аризоны. Семейная жизнь моя совершенно безоблачна... Работа моя упоительная... Погружаться в дивный хрустальный мир микроскопа, где царствует тишина, ограниченная собственным горизонтом, ослепительно белая арена - все это так завлекательно, что и сказать не могу».

До бедной девочки, до Лолиточки, чье появление изменило и американскую литературу, и всю жизнь Набоковых, оставалось совсем немного времени. Она уже жила, отзывалась в Набокове дребезжащим восходящим ритмом. Она появилась на свет летом 1954 года.

Печатать «эту порнографию» Америка не рискнула. Издатель нашелся только в Париже. Критики поначалу вообще не заметили «Лолиту». Но после того как Грэм Грин назвал ее одной из лучших книг года, а во Франции она была запрещена министерством внутренних дел, начал разгораться скандал в Европе. В письме Набокову Грин писал, что в Англии за роман можно сесть в тюрьму, «но лучшего повода для этого не придумаешь».

В результате европейских скандалов «Лолита» стала бестселлером и в Америке. Стенли Кубрик, собиравшийся снимать кино, предложил автору приделать роману какой-нибудь хэппи-энд. «И я ли развратитель и злодей?» - говорил Набоков.

Бедная маленькая нимфетка затмила своим появлением все, что довелось написать ее создателю.

Настоящая любовь

Когда его спрашивали, испытывал ли он когда-нибудь ощущение, что его герои диктуют ему развитие сюжета, он возмущенно смотрел на дурака-интервьюера: «Вот уж нелепость! Писатели, с которыми происходит такое, - это или писатели очень второстепенные, или вообще душевнобольные».

Он так привык к этому вопросу, что научился отвечать на него легко, не задумываясь, даже не отгоняя мысль о Лолите. Эта своевольная девчонка, капризная угловатая нимфетка, не только продиктовала ему свою жизнь, но и написала сценарий набоковской жизни.

Лолита. Его последняя, а может быть, и главная любовь. Воспоминание о мимолетных соленых поцелуях десятилетней Колетт, о шелке и меде Валиной шеи, о смехе Светочки Зиверт, о сияющих глазах Романы, о давних прогулках с Верой - все это жило в нем. Все это было издевкой над его скучной и размеренной жизнью - преподавание, литература, семья, бабочки, шахматы. Наслаждения пожилого человека.

А когда появилась Лолита... Можно предполагать все что угодно: что сам Набоков заглядывался на нимфеток (не заглядывался). Что его просто не устраивало качество имеющейся порнолитературы и он решил написать нечто, от чего сам сможет возбудиться (порнолитературу не читал). Что он захотел что-то доказать ханжеской Америке и «весь мир заставить плакать о бедной девочке моей». Но гораздо проще предположить, что это сама Лолиточка, лукавая бестия, нашептала ему свои стыдные тайны.

«Мы, видите ли, не половые изверги, - писал стареющий Набоков, признаваясь всему миру в своей последней, единственной, волшебной любви. Любви, которой не было в реальной жизни, которая вся, от первого взгляда до последнего вздоха, была из того «сонного мира», в который он все чаще уходил. - Мы несчастные, смирные, хорошо воспитанные люди с собачьими глазами, которые достаточно приспособились, чтобы сдерживать свои порывы в присутствии взрослых, но готовы отдать много, много лет жизни за одну возможность прикоснуться к нимфетке. Подчеркиваю - мы ни в каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают».

Поэты не убивают, господа присяжные заседатели. Поэты влюбляются, сходят с ума, на протяжении сотен страниц признаются в этом, потом методично переводят свое безумие с английского на русский. А нимфетки говорят им в ответ: «Гудбай-ай!» - и уходят к молодым и сильным. Поэты стареют, а нимфетки смеются над ними, бесстыдно улыбаются вишневыми губами, дразнят голыми коленками. Такой была и Лолита - «моя американская, милая, бессмертная, мертвая любовь; ибо она мертва и бессмертна».

Сон у озера

«Исповедь светлокожего вдовца» принесла около четверти миллиона долларов, еще 200 тысяч писатель получил за работу над экранизацией. Благодаря Ло Набоков смог позволить себе то, о чем давно мечтал: например, жить в отеле у озера.

Сюда, в Швейцарию, в Монтре, Набоков с Верой приехал после двадцати лет жизни в Америке. На вопрос, почему он все-таки уехал из Штатов, Набоков отвечал неискренне: «Здесь, в Монтре, я испытываю ту же ностальгию по Америке, какую испытывал в Европе по России». Последние семнадцать лет, с 1960-го по 1977-й, Набоков провел в отеле «Палас», что стоит прямо на берегу Женевского озера.

В его жизни ничего не происходило. Он дает интервью, в которых его чаще всего спрашивают, почему он так любит ловить бабочек. «Невозможно объяснить эту страсть человеку, который никогда этим не занимался», - отделывается Набоков. Впрочем, иногда признается, что страсть эта сродни счастью, которое испытываешь, занимаясь литературным творчеством.

В начале своего швейцарского затворничества он еще ездил по Европе (сын Набоковых Дмитрий учился в Милане оперному искусству), приезжал и в Америку. Но его манили европейские бабочки, а Женевское озеро на закате было чудо как хорошо. Набоков собирался (так и не собрался) издать несколько энтомологических трудов: научный труд о европейских бабочках и альбом произведений живописи, где будет представлена эволюция изображения бабочек в картинах художников мира.

Тот призрачный мир, о котором Набоков писал в каждом романе, постепенно обступал его. Ему снились тихие уютные кошмары, отец, давно погибший, мать, умершая в нищете в Праге, брат, с которым никогда не было общего языка, Россия, от чьего языка он отказался. «Когда мне снятся умершие, они всегда молчаливы, озабочены, смутно подавлены чем-то, хотя в жизни именно улыбка была сутью их дорогих черт».

Когда-то, еще в Америке, одна из студенток встретила своего преподавателя, мистера Набокова, спешившего с сачком охотиться на бабочек. Она сказала, что очень волнуется, потому что не все успела прочесть к экзамену. Он беспечно ответил: «Жизнь прекрасна. Жизнь печальна. Вот и все, что вам нужно знать». Через три десятка лет, в июле 1977 года, когда в России книги Набокова будут под запретом, а в Америке он уже будет считаться «великим американским писателем», когда фильм Кубрика провалится, а героиня следующей экранизации «Лолиты» еще не родится, - Набоков умрет.

Жизнь оказалась прекрасной и печальной, скоро эта декорация совсем рухнет, все расползется, упадет. Винтовой вихрь закрутит пыль, тряпки, раскрашенные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, Россию, Европу, Америку, английские и русские романы, стихи, надгробный камень с надписью «Набоков, писатель». А бабочка-Лолита бесстыдно распрямит сбитые в кровь острые коленки, уже собираясь взлетать.

Мария Ганина
журнал «Сумбур»

 

Цитаты из статьи Владимира Набокова "Эссе о театре"
Перевод с английского: Григорий Аросев

Существует старое заблуждение, следуя которому, некоторые пьесы предназначены чтобы смотреть их на сцене, а другие - чтобы их читать. На самом деле есть два вида пьес: глагольные пьесы и пьесы-прилагательные, ясные пьесы действия и вычурные пьесы характеристик - но помимо того, что эта классификация является просто поверхностным удобством, изящная пьеса, относящаяся к обоим видам пьес, одинаково прекрасна и на сцене и в книге, дома.

Пьеса может быть всем, чем ей самой угодно, статичной или энергичной, бесхитростной или причудливой, подвижной или величавой, при условии, если это хорошая пьеса.

Как плохая режиссура или неточное распределение ролей могут уничтожить самую хорошую пьесу, так и театр может все превратить в пару часов мимолетного очарования. Бессмысленное стихотворение может быть инсценировано гениальными режиссером или актером, а простой каламбур может превратиться в великолепное представление, благодаря декорациям одаренного художника.

Я не могу представить себе ни одной прекрасной пьесы, которая бы не доставляла удовольствие как при просмотре, так и при прочтении, хотя, чтобы быть точным, определенная часть "рампового" удовольствия не является тем же самым, что и соответствующая часть "лампового" удовольствия; поскольку первое удовольствие является сенсуальным (чувственным)- хорошее представление, отличная игра актеров, а второе, в соответствующей части, чисто образным (которое компенсируется фактом, что любое окончательное воплощение всегда является ограничением возможностей).

Для совершенного удовольствия сцена не должна быть слишком книжной, а книга - слишком сценичной.

Рассуждения о технике современной трагедии значат для меня беспощадный анализ того, что может быть сформулировано как трагедия искусства трагедии. Горечь, с которой я обозреваю плачевное состояние драматургии, на самом деле не подразумевает, что все потеряно, и что современный театр можно отвергнуть, просто пожав плечами. Я имею в виду, что если не сделать что-нибудь в ближайшее время, драматургия прекратит быть предметом споров, касающихся литературных ценностей. Драму подберет под себя индустрия развлечений, и она будет полностью поглощена иными, действительно великими видами искусства - актерским и режиссерским, которые я горячо люблю, но которые настолько же далеки от настоящего дела писателя, насколько и другие виды искусства: живопись, музыка или танец. Таким образом, пьеса будет создана менеджерами, актерами, рабочими сцены - и парой вялых сценаристов, к которым никто не прислушивается; она будет основана на сотрудничестве, и такое сотрудничество, конечно, никогда не создаст ничего настолько же постоянного, насколько может быть постоянной работа одного человека, потому что каким бы огромным талантом ни обладал каждый из этих сотрудников, конечный результат неизбежно будет компромиссом талантов, чем-то средним, подогнанным и ужатым, приземленным, рафинированным продуктом, полученным из слияния других, вызывающих раздражение, компонентов.

Давайте попытаемся определить, что мы подразумеваем под "трагедией"... Если, скажем, человек идет и убивает другого человека, того же или противоположного пола, только потому, что он случайно оказывается в этот день в более-менее "убивательном" настроении, то это не трагедия, или, точнее, убийца в данном случае не является трагическим героем. Он скажет полиции, что все у него шло наперекосяк, будут приглашены эксперты, чтобы определить его психическое состояние - и все. Но если во всех отношениях уважаемого человека медленно, но неумолимо ... влекут к убийству те или иные обстоятельства, или длительное время сдерживаемая страсть, или что-то, что давно подрывает его волю, одним словом, те вещи, против которых он безнадежно, и, возможно, достойно борется - и в этом случае, каким бы ни было его преступление, он нам кажется трагической фигурой.

Термин "трагедия" не только синонимичен "судьбе", но также синонимичен нашему знанию о медленной и неумолимой предопределенности судьбы другого человека.

Единственный зритель, которого должен представлять себе автор, это идеальный зритель, то есть он сам. Все остальное имеет отношение к театральной кассе, а не к драматическому искусству.

 

 

АМЕРИКАНСКИЕ ЛЕКЦИИ ВЛАДИМИРА НАБОКОВА

Валерий Сердюченко

11.11.2001

 

Пишущий о Набокове должен заранее признать свое поражение. Его проза не имеет аналогов ни в русской, ни в мировой литературе. Прецизионная выверенность каждого грамматического знака, милимикронная сбалансированность композиции, волны смысловых резонансов по всему тексту, снайперская точность метафор - а вместе с тем тотальный имморализм, глумление надо всем, что общепринято и свято, издевательское цитирование "вечных страниц" русской литературы - все это доводит до нравственно-эстетического изнеможения и желания захлопнуть книгу, чтобы через мгновение вновь погрузиться в наркотическую магию набоковского слова .

      В первой главе романа Набокова "Дар" Кончеев и Годунов-Чердынцев устраивают своеобразную инспекцию русской литературе ХIХ века. Об уровне этой инспекции можно судить по тому, что от Достоевского после нее остается только "круглый след от мокрой рюмки на садовом столе" в беседке, где происходило объяснение Алеши и Дмитрия Карамазовых. Не менее строги персонажи "Дара" к остальной писательской плеяде девятнадцатого столетия. Кончеев:

      "Не забудьте, что как-никак вся русская литература, литература одного века, занимает - после самого снисходительного отбора - не более трех - трех с половиной тысяч печатных листов".

      Впоследствии эту же планку подтвердит сам Набоков:

      "Однажды я подсчитал, что лучшее из всего созданного в русской прозе и поэзии с начала прошлого века составляет 230 страниц обычного набора."

      Строжайшая эстетическая цензура, которой подвергал Набоков современную и предшествующую ему литературу, общеизвестна. Например, изо всех западных писателей XIX столетия он удостаивал сдержанных комплиментов только Флобера. Общепризнанные западные литературные мэтры - Мольер, Бальзак, Диккенс, Томас Манн - вызывали у Набокова перманентное раздражение: великий стилист отказывал им в подлинном чутье слова и образа.
      Свои литературные предпочтения и симпатии Набоков наиболее полно высказал в лекциях по русской литературе, читанных в послевоенные годы в различных университетах США. Из них явствует, что Набоков полагал подлинными художниками слова лишь Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Чехова.
      Цикл набоковских лекций о Гоголе открывается анализом личности писателя. Обнаружив завидную источниковедческую осведомленность, Набоков концентрируется в основном на странностях житейского, семейного и светского поведения автора "Ревизора" и "Мертвых душ". Обильно цитируется переписка Гоголя с матерью (с точки зрения Набокова, абсолютно неискренняя), перечисляются психологические несообразности во взаимоотношениях Гоголя с Дельвигом, Жуковским, Пушкиным, Плетневым, Константином Аксаковым, подвергаются сомнению эпизоды из жизни Гоголя, рассказанные им самим. Примечательно, что основным материалом для первой лекции о Гоголе Набокову послужили штудии Н. Вересаева - наиболее пристрастного из гоголевских биографов. Вот, например, набоковское описание внешности маленького Гоголя:

      "Слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локоном и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников."

      Дальнейшее набоковское жизнеописание лишь усиливает это впечатление физической и нравственной ущербности Гоголя. Воистину, нет такой неблаговидной биографической детали, которая не нашла бы своего места в набоковской персоналии. Автор решительно уверен, что восторженные отклики современников о Гоголе не более, чем его собственное мифотворчество. Вот, например, Пушкин расказывает, что, когда издатель вошел в типографию, где набирались "Вечера на хуторе близ Диканьки", в мастерской стоял беспрерывный хохот. "Сообщил это Пушкину сам Гоголь, и весьма вероятно, что сам же выдумал", - невозмутимо комментирует Набоков. И тут же, буквально через страницу: "Недаром ходит легенда, кажется, тоже придуманная Гоголем (курсив мой - В.С.), что когда незадолго до смерти Пушкина он прочел ему набросок первой главы "Мертвых душ", тот воскликнул: "Боже, как грустна Россия!" Абсолютное сомнение вызывает у Набокова и религиозность Гоголя. По его мнению, православие Гоголя не просветлено подлинной духовностью и представляет из себя дилетантскую амальгаму с католицизмом.
      Наконец, Набоков отказывался признавать в Гоголе украинского писателя, о чем сообщал со свойственным ему сарказмом:

      "В период создания "Диканьки" и "Тараса Бульбы" Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти (и как он был прав, когда в зрелости отмахивался от этих искусственных творений своей юности). Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Надо благодарить судьбу (и жажду писателя обрести мировую славу) за то, что он не обратился к украинским диалектизмам, ибо тогда бы он пропал. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом "Диканьки" и "Миргороды" - о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках."

      Подобными инвективами заполнены 25 убористых страниц первой набоковской лекции, полностью, казалось бы, исключающей дальнейшую реабилитацию писателя.
      И тем не менее все последующие лекции ("Государственый призрак", "Наш господин Чичиков", "Учитель и поводырь", "Апофеоз личины") являются подлинным панегириком гоголевскому таланту. Можно с уверенностью утверждать, что больших комплиментов Набокова не удостаивался даже Пушкин.
      Какие же особенности гоголевского дарования сделали Набокова его восторженным ценителем?
      Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо учесть редкостные особенности дарования самого Набокова. Он решительно выводил себя за пределы литературной гуманистической нормы, желчно обозначаемой им как "Литература Больших Идей". "Гражданская" линия писательства не встречала в душе Набокова ни малейшего сочувствия. Он объявил Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева только что не вредителями, навязавшими русской словесности недостойное служение социально-политическому фельетону. Так же непримирим
      Набоков к Достоевскому - и тоже за его стремление решать с помощью искусства слова нравственно-философские проблемы жизни. Но ведь именно разночинно-демократическая критика добыла Гоголю славу российского Вольтера, бичевателя социальных пороков и язв. Перед Набоковым стояла, таким образом, сложная задача: развенчать в Гоголе моралиста, гражданина, патриота, одновременно воздав ему высшие почести, как художнику. Подвергнув издевательскому сомнению навязанные Гоголю гражданские добродетели, Набоков предложил столь же экстравагантную, сколь и убедительную формулу гоголевского дарования. По Набокову, Гоголь являл собой уникальный пример художника, абсоютно не разбиравшегося в смысле собственных творений. От абзаца к абзацу своих "Лекций" Набоков накапливает доказательства непонимания Гоголем тех трактовок, которые давал его творчеству Белинский, или славянофилы, или монархический официоз, или православный клир во главе с отцом Матфеем. Для адекватного прочтения Гоголя, утверждает Набоков, необходимы совершенно особенные рецепторы, отсутствующие у простого смертного; Гоголь - это зона инфракрасного и ультрафиолетового видения мира, ощущение его трансцендентальных, внесоциальных и в конечном итоге вненравственных первосущностей.

      "В таком мире не может быть нравственного поучения, потому что там нет ни учеников, ни учителей; мир этот есть, и он исключает все, что может его разрушить, поэтому всякое усовершенствование, всякая борьба, всякая нравственная цель или усилие достичь ее так же немыслимы, как изменение звездной орбиты. Это мир Гоголя, и как таковой он совершенно отличен от мира Толстого, Пушкина, Чехова или моего собственного. Но по прочтении Гоголя глаза могут гоголизироваться, и человеку порой удается видеть обрывки его мира в самых неожиданных местах."

      Здесь многое изложено в специфической авторской манере, но суть набоковских дефиниций в общем ясна: Гоголь недоступен картезианскому читательскому мышлению; оно должно либо "гоголизироваться" ( и тем утратить всякие познавательные полномочия), либо остаться в пределах ординарной эвклидовой логики, где гениальные прозрения творца "Шинели" попросту непредусмотрены. "Шинели" в набоковских "Лекциях" отведена отдельная - и наиболее полемическая глава. Набоков назвает ее трансцендентальным анекдотом и продолжает:

      "Для того, чтобы по достоинству его оценить, надо произвести нечто вроде умственного сальто, отвергнуть привычную шкалу литературных ценностей и последовать за автором по пути его сверхчеловеческого воображения /.../. Русские, которые считают Тургенева великим писателем или судят о Пушкине по гнусным либретто опер Чайковского, лишь скользят по поверхности таинственного гоголевского моря и довольствуются тем, что кажется им насмешкой, юмором и броской игрой слов. Но водолаз, искатель черного жемчуга, тот, кто предпочитает чудовищ морских глубин зонтикам на пляже, на… Продолжение »